Игорь Тихорский - Лунный свет[ Наваждение Вельзевула. "Платье в горошек и лунный свет". Мертвые хоронят своих мертвецов. Почти конец света]

— Живи, щенок.

— Мерси боку.

— И нечего скалиться. Зубы выбью. Я еще думала с ним на «Криминальное чтиво» идти.

— Ну ладно, ладно. Что испугалась? Насиловать настроения нет. Устал нонче. Правда, прочел давеча брошюрку «Как уберечься от разъяренной жертвы изнасилования».

— Волосы на руку наматывать, не давать себя убалтывать, и чтоб никаких предметов с собой не было.

— Ты что, меня будешь учить, как ловчее насиловать?!

Сонбаев с товарищами поглядывал на нас с заметным опасением.

— Короче, господа, заболтался я тут с вами. Пойду. Ибо, как говаривал товарищ Непринцев, «С тобой кайфово, а дома лучше». Хелен, коли хочешь идти, жду.

— Угу. Муженьку отзвонюсь — и готова.

— Договорились. Пока, Мехмед. Должен заметить, этот день был для меня познавательным во всех отношениях. Елена, прощальный поцелуй.

— Размечтался, старый.

— Видать, судьбина моя горькая. Счастливо!

— Собачка, ну, давай споем! Собака Да-аня-а… Ну, подпевай. Что же ты? Соба-ака Да-аня-а! Эх, а вот другие собаки поют.

— Какие собаки поют?

— Нет, честно, я видела по телевизору. Красиво поют, в такт.

— Подумаешь. Некоторые собаки наркотики ищут. А эта ищет только дерьмо. Зато железно. Своего не упустит. Через границу лишнего не провезешь.

«Писатель с женой опять способности своей псины обсуждают. Жужжат, жужжат! Голова пухнет. И ведь за стенкой беседуют, в соседней квартире, а так слышно это ихнее жужжание! Впрочем, башка у меня пухнет, скорее, после вчерашнего. Надо завязывать с пьянкой. Свихнуться недолго! „Собака Да-аня!“ Ё-моё, вот привязались! Вылезаем… Ого! Утро совсем! Девятый час. Между прочим, у меня нонеча отгул! И пущай какая зараза только попробует… В дверь звонят. Похоже, бомж Сантиметриков прикандехал. Он же Аршинников, он же Дюймовочкин. Так. Я, выходит, одет? Когда успел?.. Дети, как мне хреново!»

Непринцев зевнул и пошел открывать. На пороге стоял вовсе не Аршинников, знакомый поэт и бомж, а соседка Людмила Карповна с тарелкой говяжьих костей в руках.

— Доброе утро, Павел Александрович.

— Доброе утро, Спартакиада Олимпиадовна. — Непринцев почему-то никак не мог запомнить имя-отчество соседки и называл ее замысловато и непонятно ни для нее, ни для него самого. Впрочем, Людмила Карповна привыкла.

Паша красными, воспаленными глазами тупо смотрел на тарелку, ожидая продолжения.

— Вы извините, что я так рано…

— Ничего страшного.

— Вы ночью шума на лестничной площадке не слышали?

— Нет.

— Понимаете, у Химика неприятности. К нему рэкетиры должны зайти. Вы уж, если шум услышите, звоните прямо в 51-е отделение милиции. Номер знаете?

— Угу. А что с ним?

— Да он пьяный на двоих парней в иностранной машине налетел. Вы же знаете, он пьяный постоянно. Те, мерзавцы, ключи от дома отобрали и обещали прийти, если он им две тысячи долларов не заплатит. А Химик замок поменял. Так что звоните в милицию сразу.

— Хорошо. А зачем вам кости, Спартакиада Олимпиадовна?

— Собачке. У Писателя живет. Хорошая собачка. Ой, да вы знаете, Профессор умер с седьмого этажа?

— Сердце, конечно?

— Да. Сына к тетке в Могилев отправляют. Больше ведь родни у него нет. А дочь Химика — наркоманка, в больницу угодила. Та, что в лифте все разными LSD расписывает.

(Лифт формулами наркотических веществ расписывал сам Непринцев. Хотя дочь Химика наркоманкой была, конечно.)

— Ну, всего доброго, Спартакиада Олимпиадовна.

— Всего доброго, Павел Александрович.

Непринцев закрыл дверь и шумно вздохнул.

«Бывают же люди. О близких заботятся, чужой собаке лакомства носят. Совсем ухайдокался с местными киллерами. Даже о человеколюбии забыл. О бескорыстной любви ко всему миру. О гуманизме. Или как его? Слово забавное очень. А если общаться только с операми и уголовниками — одичаешь. В общем, надо что-то делать. Нельзя просто так дома сидеть. Труд, как утверждал Фридрих Энгельс, создал человека. Труд его и погубит. „И бурная жажда деятельности обуяла его“. Что бы это значило? Вон кот голодный на шкафу расселся. Знаю, что тебе оттуда удобнее на макушку прыгать. И нечего меня взглядом испепелять. Захочешь — уйдешь. Два раза уже вниз прыгал. Пятый этаж „сталинского“ дома. Ишь, Юрий Гагарин. Идем, покормлю. А мог ведь и бритвочкой по глазам. К вопросу о гуманизме. Шутки пьяного мишутки. И что огорчает… Телефон я забыл отключить…»

— Але?

— Непринцев?

— Чей там бодрый голосочек. Или, говоря проще, кто это там гавкает?

— С тобой, свинья, не гавкает, а говорит полковник Лалетин. Слыхал, может? — Начальник одного из отделов Главка был не в духе. Очевидно, для этого имелись веские основания.

— Слушаю, слушаю.

— Слушай, Паша, внимательно. Здесь мокруха утром случилась. В твоем районе. В смысле, рядом с тобой совсем. На Авиационной.

— Далее.

— Школу знаешь на углу Гагарина?

— Что, в самой школе?

— Почти… Рядом. В общем, увидишь. Подкатывай туда. Мы ждем. На месте сориентируешься.

— Щас! Размечтались, товарищ полковник. У меня отгул. И отдел ваш надо мной не властен. Начальство вам обязательно шею намылит за такую вашу работу. Обязательно намылит. Так что нет у вас методов против Котьки Сапр… Тьфу, против Паши Непринцева.

— Брось выдрючиваться. Ты переведен к нам. Временно, конечно. Одолжен. Как знаток человеческой психологии. Комментарии излишни. Через десять минут будь на месте.

— Сучара ты бацильная, Лалетин. Жди.

Непринцев бросил трубку и мрачно глянул на кота.

— Накушался, Мотрий? Что расселся с минтаем в зубах? Знаю, что вкусно. А «китикэта» не получишь. Теперь сиди один. Пойду имидж разрабатывать. Гнида Лалетин. Ствол я, естественно, на Литейном оставил. Вот ведь как… «Что сын их больше-е не вернется-а и не приедет погостить». Видишь ли, Мотя… В описании Петербурга Федором Михайловичем Достоевским преобладает желтый цвет. Или, коли желаешь проще, Петербург — город психов.

Школа на Авиационной была построена в начале шестидесятых годов. Мрачное серое здание утопало в тени выстроившихся возле дороги деревьев, преимущественно тополей. Попадались здесь и липы, и даже лиственницы, но скорее как исключение. Со всех сторон дом окружали отвратительные блочные постройки ярко-желтого цвета, и осенью, в сочетании с опавшими листьями, усеявшими тротуар, это давало на редкость пугающий эффект. Зимой впечатление отчужденности двора от всего мира уходило, чтобы вернуться через год, и школа вновь становилась просто мерзким строением, к которому, однако, лучше все же не подходить слишком близко. Строго напротив, через дорогу, расположился морг местной больницы. Учеников такое положение вещей вполне устраивало, но Писатель, хозяин собаки Дани — любимицы Людмилы Карповны, на полном серьезе уверял, что школа заселена исключительно призраками, а дети в ней давно уже не учатся. Непринцев склонен был с ним согласиться.

Случившееся сегодня оправдало самые гадкие Пашины ожидания.

Подобной иллюминации Авиационная не наблюдала со дня своего поименования. Красные, оранжевые, синие, зеленые цвета десяти служебных автомобилей метались взад-вперед, иногда ревели сирены, отпугивая любопытных, в окнах отсвечивали разноцветные блики, маячили заспанные физиономии, кричало несколько голосов одновременно — в общем, бардак стоял жуткий, верный признак наличия руководящего состава ГУВД в количестве трех персон. Лалетин на общем фоне смотрелся бледно.

Оцепление ребята из ОМОНа поставили крутое, и Непринцеву пришлось звать на помощь. Омоновцы расступились, и начавшийся конфликт быстро уладили.

Лалетин бурно радоваться постеснялся, пожал руку и потащил вновь прибывшего к одному из жилых домов.

— Шевелись, а то медики бесятся.

— Пардон?

— Труп мы не трогали. Можешь полюбоваться. Карло видел? Значит, пойдут требовать скорейшего раскрытия, ну и в том же духе. Сам понимаешь, не маленький.

— Я зачем вам нужен?

— Ну, ты ведь психолог по специальности. И довольно талантливый.

— По специальности я — шахматист. А талантливый… Сильно сказано.

— Это уж вопрос второй. Тебя вспомнил Федин. Приказано подключить к работе.

— Увидим.

В пахнущем мочой подъезде с облезлыми стенами Иван Федорович остановился и указал пальцем:

— Вон, смотри.

Паша взглянул и злобно оскалился.

— Благодарствую. Век не забуду. Припомнится доброта и ласка ваша.

— Шестнадцать лет девчонке. На третьем этаже здесь жила. В семь пятьдесят пошла на уроки. И сразу крики. Эти суки все по квартирам попрятались, никто и носу не высунул. А когда ее стали… В общем, соседушка решил — к нему в дверь ломятся, испугался и давай звонить в отделение. Они сразу сюда, а тут… Найду, глотку перегрызу. Ублюдок.